— Ну, теперь я узнаю ваши мысли!

Соседи фыркнули, барышня ничего не поняла и только хихикала. Но мичман побагровел. Когда через минуту А-с встал и возвратил барышне ее место, к нему подошел мичман и потребовал, чтобы А-с попросил извинения у барышни.

— В чем?

— Вы ее оскорбили!

А-с тотчас подошел к барышне:

— Вы на меня обиделись?

Девушка с недоумением вытаращила глаза:

— За что? Я не знаю... нет... — проговорила она растерянно. А-с вернулся к мичману:

— Вы, мичман, ошиблись; барышня даже не знает, за что ей можно на меня обижаться!

— Да, но вы обидели и меня, ее кавалера. Я требую от вас удовлетворения!

— С удовольствием удовлетворю и вас, и ее, если вы сейчас пойдете со мною к ней и объясните ей, за что именно она должна на меня обижаться!

Назревало столкновение, недопустимое в стенах гарнизонного собрания; дали знать дежурному старшине — штаб-офицеру, который направился к ссорящимся. Кроме того, мичман не рискнул объяснить барышне, чем, по мнению А-са, она думала, — и инцидент был исчерпан.

Весь жизненный путь А-са, начиная с его происхождения, был необычен. Был он, по его словам, внуком одного из президентов Северо-Американских Соединенных Штатов. Отец его приехал по делам в Россию. Здесь его покорила женская "славянская душа"; он женился на русской и остался в России навсегда. Единственный ребенок этой русско-американской семьи, мальчик, воспитывался под обоюдным влиянием и отца, и матери; вероятно поэтому в нем удивительно сочетались русская мечтательность, идеализм, доброта, мятущийся дух, стремление к таинственному и мистическому, — с американским порывом к опыту, практичностью, трудолюбием и неспособностью опускать руки ни при каких неудачах, а также пренебрежением к условностям и общепринятой морали.

Мальчик поступил в классическую гимназию и окончил ее, а затем, по чьей-то протекции, был принят в Александровское военное училище в Москве (в которое принимались по уставу только окончившие существовавшие тогда военные гимназии).

Из училища А-с был выпущен офицером в один из туркестанских батальонов. Но офицером пробыл недолго: что-то с ним случилось, он оказался "выброшенным на улицу", и вместо строевой службы ему нежданно-негаданно пришлось сделаться участником экспедиции, производившей раскопки на месте древнего Афросиаба. Занятие археологией было, вероятно, не слишком прибыльным, потому что вскоре он... пешком отправляется в Москву. И дошел, — это из Туркестана-то!..

Через год он держит специальный экзамен, выдерживает его и делается помощником присяжного поверенного. Но недолго он пробыл в Москве и скоро очутился во Владивостоке нотариусом

Конкурентов у него не было, и зарабатывал он много. Определенной таксы за нотариальные работы у него тоже не было: с богатых он брал во много раз больше того, что следовало по закону, с бедных — меньше, а с неимущих — не брал ничего.

Катался он, как сыр в масле: общественное положение — хорошее, денег — много, друзей — тоже, с женщинами — незнаком; чего бы, казалось, ему еще больше нужно?! А вот, поди ж ты, бросает нотариальное дело и строит кирпичный завод. Да не простой, в котором, по старинке, кирпичи выделывались бы ручным способом из глины, — а выписывает для завода из Америки специальные машины, прессующие кирпичи прямо из глинистого сланца. Убил он на эти машины почти все свои деньги. Завод стал работать полным ходом, но... инженерное ведомство, производившее тогда во Владивостоке большие работы, предпочитало брать кирпич у небольших китайских заводов, а от кирпича А-са отказалось: кирпичи у него выходили всегда с трещинами, да и размера меньшего, чем требовалось кондициями...

Неудача ли с заводом или что-либо другое повлияло на А-са, но только он вскоре очутился в психиатрической лечебнице, где пробыл шесть месяцев. Выздоровев и вернувшись во Владивосток, он ликвидировал кирпичный завод и купил на вырученные деньги заимку ("фарму") на реке Лянчихэ (Лянь-цзы-хэ). Заимка была большая на великолепном месте, как: раз около нынешней железнодорожной станции Океанской. Дело было поставлено широко, с американским размахом, но почему-то оно давало одни убытки.

Пришлось ликвидировать и фарму. На вырученные деньги А-с купил себе получастка земли во Владивостоке на углу Ключевой и Пушкинской улиц (контр-визави от выстроенного впоследствии здания Восточного института, теперь университета); другую половину этого участка с домиком купил знаменитый Ландсберг, освободившийся с Сахалина (о нем — в другой раз). А-с выстроил себе кирпичный дом по своему вкусу как раз против старой лютеранской кирхи и снова открыл в нем нотариальную контору.

Случалось, что в воскресенье высокий, дородный, уважаемый пастор Руперт, войдя в кирху для службы задней дверью и видя, что в кирхе Вольфарт, доверенный фирмы Кунст и Альберс, — становился на амвоне с одетым на шее белым священническим галстуком и, вместо ожидаемых священных слов службы, — говорил

— Для таких свиней, как вы, я и служить не буду. Пойдемте к А-су водку пить.

Хотя последний сам почти не пил, но для друзей у него всегда был запас бутылок».

В.П. ШКУРКИН.

ВОСПОМИНАНИЯ ДЕТСТВА О ВЛАДИВОСТОКЕ

Рассказывая о жизни своего деда, В. В. Шкуркин показал огромный рукописный том воспоминаний, написанных его отцом. Оказалось, что Владимир Павлович Шкуркин, ставший в Калифорнии известным художником, описал в нем свое детство, которое он провел в бухте Ольга и во Владивостоке, — местах, где служил его отец. Во Владивостоке дом Шкуркиных находился чуть выше современного здания театра им. Горького. Конечно, нынче там ничто не напоминает прошлое, но нам показались любопытными описания мальчика, и мы решили опубликовать небольшой отрывок из его рукописи. Одним из наиболее ярких воспоминаний Володи Шкуркина является огромный, как ему казалось, морской пароход, увозящий его из Ольги во Владивосток. В особенности сильное впечатление произвели на него дымовые трубы парохода — целые башни, из которых клубами вырываются тучи бурого дыма, закрывая временами солнце и почти все небо.

«Переезд был совершен благополучно без всяких приключений. Во Владивостоке семья поселилась в собственном доме на Нагорной улице (ныне ул. Суханова). По склону горы вдоль улицы в сторону бухты спускалась деревянная лестница с перилами, а внизу на площадке стоял деревянный дом оригинальной архитектуры с верандой, крытой галереей и множеством разных "сюрпризов" внутри в виде винтовых люков и прочих причуд (ныне на этом месте стоит здание института искусств).

Склон горы был укреплен двумя ярусами каменной кладки. Там, где кончалась лестница, устроен был хороший колодец с крышкой и воротом. Перед верандой стояла беседка, увитая виноградом, а немного дальше — большое развесистое дерево. Особенностью этого дерева было то, что все оно было покрыто большими шипами.

Площадка, на которой стоял дом, понемногу понижалась в сторону бухты и кончалась оврагом, куда спускалась очень крутая тропинка.

Рядом с полем начиналась гора Алексеевская, на верхушке которой стояла бывшая пожарная каланча. В этой деревянной двухэтажной башне он никогда не видел ни пожарных, ни караульных. Изредка навещали ее люди довольно подозрительной наружности. Оригинальна эта каланча была тем, что посетители оставляли на ее стенах, окнах и дверях многочисленные надписи, вырезанные ножом, а так как эта каланча была довольно преклонного возраста, вследствие чего, вероятно, и была заброшена, то некоторые надписи, судя по датам, были сделаны давным-давно.